Что должно быть в резиденции, чтобы в ней мог работать художник?

Западный опыт говорит: художнику, особенно постсоветскому, для того, чтобы работать, нужен архитектурный ансамбль, подобающий человеческому достоинству ремонт, плед, кресло, кофе, какао, батарея, большое красивое окно, шаговая доступность всех благ цивилизации, включая эко-супермаркет, художественный и естественнонаучный музей, правильный воздухоотвод в мастерской, кухня с духовкой, стол для приема гостей, замок на двери, звукоизоляция, ваза со свежесрезанными тепличными цветами, правильное питание, work-life balance, собеседники из смежных дисциплин в строго определенное время, ортопедический матрас, два рабочих стола, бюджет на материальные расходы, бесплатный проездной, домашняя библиотека, ежедневный моцион, склад сменного белья, гора подушек, антикварная рекамье, разноперая посуда, хранящая воспоминания о предыдущих резидентах, с запасом на двадцать человек, бокалы-рёмеры, поджидающее нового резидента вино в холодильнике, вай-фай, заботливый хозяин.

Что должно быть в резиденции, чтобы в ней мог работать художник?

Отечественный опыт говорит: художнику, особенно постсоветскому, для того, чтобы работать, не нужны даже канализация и водопровод. Не нужны стол, дверь, кровать, матрас, мольберт, и даже материалы не особо нужны, он их найдет. Ему нужна анархическая коммуна, вазочка с вишенкой и дятлом долбящий по издающей звонкий тук-тук голове куратор.

Я еду в резиденцию спустя пять дней после предыдущей трехмесячной. Я не успел пообедать с семьей, сдать отчет, увидеться с теми, с кем должен был; меня все еще потрясывает после возвращения в реальность, из которой, чтобы выжить и продолжить работать, пришлось уехать, и теперь в ней потрясывает еще больше; я понимаю, что это бегство. «Да ну, вот как раз отдохнешь, сменишь обстановку, тебя отпустит, – говорят некоторые, с которыми я это откровенно обсуждаю. – Придешь к себе». – «К какому нахрен себе, – говорю я. – Знаю я, к чему я там приду. И кого найду. Прекрасно я знаю». Я же честный с собой человек. Я от этого и убегаю – в коммуну.

Они туда все понабежали или от, или в поисках. В конечном итоге это одно и то же: попытка бороться с недостаточностью себя. В конечном итоге всем нам нужно одно и то же: человеку нужна система. Даст резиденция ответ или нет, удовлетворит ли она ожидания, предсказать невозможно, зато можно предсказать, что ничего, кроме себя, в ней найти невозможно – это не бесхозный объект, а пустое вмещающее в себя пространство. Вместив в эту пустоту себя, ты рано или поздно на него и натолкнешься. То, куда тебе идти, зависит от того, куда тебе надо попасть. А разве интересно играть в крикет, если исход игры известен заранее?

Коммуна вытягивает и вывозит. Невольно концентрируясь на других, забываешь о себе. Всегда есть с кем поплакать, потому что все здесь случайные попутчики, а эффект случайного попутчика – незамутненное откровение, – единственное спасение нынешнего цивилизованного человека, то есть хомо муравейникус. И одновременно коммуна страшно расслабляет – это цепная реакция: стоит одному улечься без дела отдохнуть – к нему тут же укладываются все. Один пошёл попить чай – потянулась кавалькада. Один психанул и уехал – другие в панике и думают менять билеты. Художники цепляются друг за друга в экзистенциальном одиночестве. Ты видишь, как мимо тебя постоянно кочует этот паровозик из детской игры, постоянно вопрошая, а что же ты не идешь пить чай, и волей-неволей цепляешься к нему одним из вагончиков. Это тоже вывозит. Так замыкается круг.

Это моя шестая резиденция. Опыт предыдущих был разный, с коммунами и без. Литературная коммуна – совсем не то же самое, что художественная. Ворпсведское сосуществование одних и других кануло в столетнюю Лету, да и тогда уже оно было далеко небеспроблемным; просто это два разных модуса работы. Литературная коммуна все время толчется вместе на кухне, печет некий общий хлеб и постоянно кормит друг друга цитатами, ссылками и восторгом от того, что только что сам впитал, проработал, прочел, изложил. Потом дружно расходится работать, молча свидетельствуя друг другу о вреде прокрастинации. Или не молча, а задавая задерживающимся изумленный вопрос: «А ты, творческий, почему не идешь творчествовать?». У всех сроки, у всех листаж. Потом ввечеру толчется опять и сверяет прогресс.

Художественная коммуна, сталкиваясь вместе, начинает производить конфликт. Это ее естественный внутренний продукт. Нет конфликта – нет искусства. Она выталкивает из себя кого-нибудь, и тот обиженно отправляется творить. Дедушка Фрейд ухмыляется в бороду и бормочет о сублимации. Обидеть художника может все, что угодно – не удовлетворяющий творческий голод музей, раздражающий сосед, неправильно растущий пейзаж: это все личное оскорбление творческого воображения. Обиженное воображение выдает из себя фрагментик идеального мира: вот, смотрите, как должно было быть. Он называется искусством. Сроков у художника нет, даже если они есть у резиденции. Искусство – оно не появляется на свет согласно штатному расписанию. Оставшиеся необиженные лежат в траве. Они не прокрастинируют, они наращивают ресурс.

В резиденции смешанного типа осознание себя творцом приходит медленно и непросто. Ты не априори такой же, как все; ты какой-то другой. Они тут все избранные художники, а ты со своими буковками. Смотришь на них и молчишь, потому что ты не входишь в их ритм. Вчера вечером они все ныли, что они не в ресурсе и весь день не могли работать, сегодня они уже полдня лежат в траве, по-прежнему не в ресурсе, но зато счастливы. А у тебя сроки и листаж. Тебе поспать хочется, а некогда и нельзя. В то же время ты какой-то ремесленник: у них у всех процесс, а у тебя долг. Ты молчишь. Но после трех месяцев молчания в предыдущей резиденции как-то уже легче: ты знаешь, что, отмолчав свое, ты все же что-то произведешь и будешь иметь реальные основания считать себя продуктивным. И перестанешь мучиться совестью одновременно за те разы, когда на предложение «Пошли на пляж» ответил «Не могу, у меня сроки» и за те, когда на «Ты ведь не пойдешь на пляж, у тебя сроки?» ответил «Да ну эти сроки, в конце концов, они все равно уже прошли, пройдут и еще на пару часов». Один раз это пройдя и узнав, что в конце не ждет ничего ужасного, относишься к себе спокойнее. Они там все лежат, ссорятся, опутывают окружающее пространство материалом; ты сидишь особнячком, молчишь и творчествуешь. Тебе хорошо: наконец-то ты такой же, как все, при том, что совсем другой.

«Ой, как ты быстро пишешь, – непременно подойдет и скажет тебе кто-то из местных. – Вот, наверное, Путин будет говорить – ты за ним все записать сможешь?» В образе монархических местных резиденция непременно прорастает в твою работу и становится ее частью, про что бы работа ни была. Пространство интервенирует в художника.

Я сижу, пью чай и грызу себя, глядя в пейзаж. Грызу, что не работаю, но на самом деле работаю – мне не хватает для текста какого-то куска, который все соберет. Я снова перерабатываю мысли, ехавшие со мной в поезде, где я тоже себя грыз. Я невкусный: у меня много сложного содержимого. И тем не менее, в нем находится запеченный боб: проживая ощущение, что со мной до определенного момента никогда не случалось хорошего, я усиленно вспоминал, случалось ли оно на самом деле, и вспомнил. Случалось, и оказывается, в последний раз всего-навсего году в 2017. С тех пор я успел забыть, что меня можно любить, а тогда меня это не удивляло. Как ни странно, я все-таки нашёл, хоть и не искал, и именно себя, несмотря на броуновское движение. Бродил мысленным квестом по викторианского ужаса заброшенному дому и среди всего его занимательного наполнения пришёл ожидаемо к тому, что в него поместил – к себе, но уже на другом уровне.

В текстах франкфуртской школы «прийти к себе в чем-то» значит «обрести совершенное воплощение».

Резиденция – это инкубатор. В историческом смысле, потому что мы, цыпочки, сидим тут в бывшей инкубаторной станции. В буквальном смысле, потому что высиживаем и вылупляем свое что-то. Даже если художник просто сидит, оно внутри все равно высиживается. И в искусствоведческом, потому что после галереи «Белый куб» любая попытка соврискового куратора что-то выстроить и вписать – это так или иначе попытка вкубировать объекты в пространство, даже если пространство совсем не кубическое и сопротивляется. Дача сопротивляется. Куратор пыхтит и страдает.

Резиденция – это место любви. Мы едем сюда, чтобы это открыть. Когда вы приходите сюда на выставку, вы нас любите. Даже если потом ненавидите или испытываете раздражение или отчаяние. Сперва вы пришли, а прийти – это уже акт любви. Особенно со стороны незнакомого, а потому объективного человека.

Меня можно любить. В том числе и как художника.

.

Автор благодарит за инсайты берлинскую медиевистку, лучшего на свете пандатерапевта и сияющую неизвестность.

Я.С., июль 2021